в своем рюкзаке и достала бутылку коктебельского алиготе, чтобы отметить небывалый успех поэтических текстов наших соотечественников.

В районе Джанкоя, когда мы открыли бутылку и наполнили бокалы, в наше купе постучали. Вошли два суровых работника железнодорожной милиции, чтобы проверить, как мы ведем себя под воздействием алкоголя, ибо распитие спиртных напитков на украинских дорогах запрещено.

Изъяв документы у Е. (гражданки Беларуси) и покопавшись в паспорте Н. (выросшего в подмосковном городе Дзержинске), они перешли к моему паспорту под нескончаемый щебет Е. о наших героических усилиях в области поэтического самопожертвования.

В конце концов, маленький, с оттопыренными ушами, ткнув пальцем в строку паспорта с моей фамилией, произнес:

— Ваша фамилия Харченко?

— Да, — ответил я и заискивающе задергался.

— Вы родились в поселке Холмском Краматорского района Харьковской области в 1971 году?

— Да. — Я еще больше скукожился и закивал.

— Пойдем, Петро. Цэ наши гарны хлопци, — сказал маленький с оттопыренными ушами своему напарнику и хлопнул меня по плечу.

Впервые в жизни я получил преимущества от того, что являюсь русским украинского происхождения, забывшим язык, но сохранившим фамилию!

Платон Беседин

Последняя крепость

I

Набираю морскую воду в ладони, сложенные, будто для милостыни. Втягиваю носом и выпускаю через рот. Вода превращается в пену. Она пузырями идет изо рта, как у бешеной собаки. Сморкаюсь, чтобы вышвырнуть из себя болезнь, напрягая пазухи. Нет облегчения. Лишь сильнее ноет лоб, только резче пульсируют виски.

Надо возвращаться. Он ждет. Нельзя оставлять его одного. И себя нельзя. Иду к нему по плоским булыжникам вдоль берега Черного моря, не обращая внимания на брызги волн, разбивающихся о камни и падающих веером сверху. Точь-в‑точь как фонтаны на городской площади.

Вижу сначала сизый дым, потом — костер. Рядом недвижно сидит мальчик, одетый в оранжевый комбинезон. В нем он похож на спасательный буй. Машу мальчику рукой, словно отец сыну на линейке 1 сентября. Выдавливаю улыбку. Она стоит боли. Ему это нужно.

Подхожу к костру. Достаю из красного пакета бутылку с газированной водой, колбасу в пленке, йогурт. Все вскрытое, начатое. Говорю мальчику:

— Ешь.

— Не буду.

— Ты должен есть, иначе умрешь.

— Я и так умру.

— Хорошо, тогда я съем йогурт и буду жить сам.

— Нет, — мальчик забирает красно-желтый пластик, — мы должны быть вместе.

Он принюхивается, как щенок. Ест, запрокинув банку с йогуртом.

Отхожу в сторону, пытаюсь высморкаться. Ощущение, словно качаешь насосом шину; только вместо шины собственная голова. Сгустки бурого гноя с кровью падают на выбеленные камни. Мальчик отрывается от йогурта:

— Тебе нужны лекарства.

— Знаю, но не сейчас.

Мальчик облизывает крышку от йогурта, говорит:

— Холодно. Идем домой.

От слова «домой» боль усиливается.

— Позже. Дыши морским воздухом. Это полезно для здоровья.

Он хмурится:

— Для чего мне здоровье?

— Чтобы жить. Ешь. А я проверю местность.

Хватаясь рукой за камни, поднимаюсь на уступ. За ним начинается пустошь, поросшая колючим кустарником и серо-зеленой полынью, испещренная шрамами канав, заваленная строительным мусором. Крымский пейзаж. Еще дальше — остовы строений. Там никого нет, даже таких, как мы.

Голова кружится, взлетает и падает, словно подпрыгивает на батуте, отделенная от тела. Как в школе (мы называли это состояние «вертолет»), когда напьешься пива и ложишься спать, пока родители не видят, но лежать не можешь — мутит. Разводы перед глазами, будто масляные круги на воде. И пульсация в огненных висках, бешеная пульсация. Нужны лекарства. Но они, если повезет, будут только завтра.

А пока — повторять позитивные установки, аффирмации, из книги Луизы Хей. Ее — большое красное сердце на мягкой синей обложке — подарил мне сосед по палате, грустный толстяк с сальным лицом.

Согласно Хей, метафизическая причина насморка — обиды. Надо простить — давно пора — жену, мальчика, себя, жизнь. «Я прощаю себя и всех людей. Я люблю и одобряю себя». Слова бегут белыми буквами — так учили запоминать в школе — на черном экране сознания. Говорю вслух, резко, словно проклятия. Возвращаюсь.

Мальчик пьет газировку. У нее едкий — можно подавать сигналы с берега — зеленый цвет. На песочной куче крестом выложены голыши. Из песка торчит ветка.

— Что это?

— Мой храм.

— Надо идти домой.

Складывая остатки продуктов в пакет, задеваю кучу. Ветка падает. Футболю голыши носком рваной кроссовки. Один улетает в море, плюхает. Повторяю:

— Идем.

Не двигается. Едва слышно, заикаясь, как всегда, когда нервничает, шепчет:

— Т‑т‑ты разрушил мой храм.

Его левая щека дергается. Глаза влажные. Кулаки сжаты. Вот-вот ударит.

— Надо идти! — стараюсь говорить уверенно, но звуки слабые, шипяще-свистящие.

— З‑з‑зачем ты разрушил мой храм?

— Прости, я не знал, что это твой храм. Нам правда надо идти. Скоро они будут здесь.

— Поэтому я и построил свой храм.

— Это поможет?

— Поможет, — уперто говорит он, и кулаки разжимаются, глаза блестят. — Пообещай мне, что больше мой храм не разрушат.

Никогда я не видел его таким сконцентрированным, серьезным.

— Обещаю.

— Честно?

— Честно. Обещаю.

Он улыбается:

— Тогда идем. Я построю новый храм.

По камням мы поднимаемся на уступ и молча бредем к нашему дому.

II

Его основа — обгоревший строительный вагончик. Он облеплен клеенкой, брезентом, линолеумом. Рядом чернеет пепелище костра. Есть еще умывальник с пробитой раковиной. Мы живем как короли. Короли из трущоб.

Открываю дверь вагончика. Мальчик спрашивает:

— Мы будем обедать?

— Ты только что ел.

— Хочу еще.

— Нам надо экономить продукты.

Молчит, опускает голову, всхлипывает. Не понимает, что еды осталось на два-три дня. Но ему надо есть. От этого никуда не деться. Он и так стал похож на фабричного цыпленка: худой, бледно-синий, с торчащими костями.

— Хорошо, — треплю его по жидким соломенным волосам, — мы пообедаем.

— Честно, честно?

— Конечно. Тебя устроит суп?

Он кивает головой так сильно, что, кажется, она вот-вот отделится от шеи.

— Отдохни, а я приготовлю суп, — захожу в вагончик. На полу, застеленном кусками линолеума и лохмотьями, свалены полосатые матрасы с торчащим желтым поролоном.

— Я не устал, — надувается.

— Тогда пошли готовить вместе.

Уже привык к его переменам настроения, но сейчас они невыносимы. Сейчас время ожидания, а значит, время тревоги, беспокойства. Из-под валуна, поросшего липким зеленым мхом, достаю полиэтиленовый пакет с картофелем.

— Чисти картошку.

— А ты? — говорит мальчик.

— Я разожгу костер.

Деревянные с серой спички, бумажные со свинцом газеты. Поджигаю, приношу из вагончика хворост, кормлю зачавшееся пламя. На алюминиевой кастрюле — толстый слой копоти. Суп будет из отстоянной морской воды. Пресной почти не осталось. Только чтобы пить.

— Опять